Мысли Достоевского

...тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твёрдого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его всё были хлебы.

Великий инквизитор <из поэмы Ивана Карамазова «Великий инквизитор»>, «Братья Карамазовы», 1879—1880.

Он <предполагаемый персонаж> говорит Подростку: «Я буду знать все открытия точных наук и через них приобрету бездну комфортных вещей; теперь сижу на драпе, а тогда все будем сидеть на бархате, ну и что же из этого? Всё-таки остаётся вопрос: что же тогда делать? При всём этом комфорте и бархате для чего, собственно, жить, какая цель? Человечество возжаждет великой идеи.

Я согласен, что накормить и распределить права на корм человечеству в данный момент есть тоже великая идея, ибо задача. Но идея второстепенная и подчинённая, потому что после корма человек непременно спросит, для чего мне жить.

Так что все эти второстепенные задачи, которые задаёт себе человечество, кажутся лишь отводом глаз от великой главной идеи: вот, дескать, дитя малое, займись чем-нибудь на досуге, не думай о великой задаче. И поверьте, если добудут корм для всех людей, тотчас же себе другую второстепенную идею выдумают для временного занятия и отвода, только бы не думать о великой идее. Человечество всю свою жизнь так делало.

Подготовительные материалы

к «Подростку», 1874.

Человек не родится для счастья. Человек заслуживает своё счастье, и всегда страданием.

Тут нет никакой несправедливости, ибо жизненное зна­ние и сознание (т.е. непосредственно чувствуемое телом и духом, т.е. жизненным всем процессом) приобретается опытом pro и contra, которое нужно перетащить на себе.

Подготовительные материалы к

«Преступлению и наказанию», 1865—1866.

Ну, обратить камни в хлебы — вот великая мысль... Очень великая, друг мой, очень великая, но не самая; великая, но вто­ростепенная, а только в данный момент великая: наестся чело­век и не вспомнит; напротив, тотчас скажет: «Ну вот я наелся, а теперь что делать?» Вопрос остаётся вековечно открытым.

Андрей Петрович Версилов <Аркадию Долгорукому>, «Подросток», 1875.

Парижская коммуна и западный социализм не хотят лучших <людей>, а хотят равенства и отрубят голову Шекспиру и Рафаэлю. У нас в народе нет зависти: сделайте народу полезное дело и станете народным героем. (Но, не возвышая его до себя, любите народ, а сами принизившись перед ним...).

Записная тетрадь, 1881.

Братство различ<ных> национальностей есть великая, пре­красная, самая русская вещь, то есть самая русская цель. Это впоследствии все поймут, что это одна из главных русских целей.

Подготовительные материалы к «Дневнику писателя», 1876.

Говорят, что мы, русские, как-то от природы ленивы и любим сторониться от дела, а навяжи его нам, так сделаем так, что и на дело не будет похоже. Полно, правда ли? И по каким опытам оправдывается это незавидное национальное свойство наше? Вообще у нас с недавнего времени что-то слишком кричат на всеобщую лень, на бездействие, очень друг друга поталкивают на лучшую полезную деятельность, и, признаться, только поталкивают. И таким образом, ни за что ни про что готовы обвинять своего же собрата, может быть, и потому только, что он не очень кусается, как уже заметил раз Гоголь. Но попробуйте сами ступить первый шаг, господа, на лучшую и полезную деятельность, и представьте её нам хоть в какой-нибудь форме; покажите нам дело, а глав­ное, заинтересуйте нас к этому делу, дайте нам сделать его самим и пустите в ход наше собственное индивидуальное творчество. Способны вы сделать это иль нет, господа понукатели? Нет, так и обвинять нечего, только напрасно слово терять!

«Петербургская летопись», 1847.

...в лице Петра мы видим пример того, на что может ре­шиться русский человек, когда он выживет себе полное убеждение и почувствует, что пора пришла, а в нём самом уже созрели и сказались новые силы. И страшно, до какой степени свободен духом человек русский, до какой степени сильна его воля! Никогда никто не отрывался так от родной почвы, как приходилось иногда ему, и не поворачивал так круто в другую сторону, вслед за своим убеждением! И кто знает, господа иноземцы, может быть, России именно предназначено ждать, пока вы кончите; тем временем проникнуться вашей идеей, понять ваши идеалы, цели, характер стремлений ваших; согласить ваши идеи, возвысить их до общечеловеческого значения и, наконец, свободной духом, свободной от всяких посторонних, сословных и почвенных интересов, двинуться в новую, широкую, ещё неведомую в истории деятельность, начав с того, чем вы кончите, и увлечь вас всех за собою.

«Ряд статей о русской

литературе»,1861.

...никаким развратом, никаким давлением и никаким унижением не истребишь, не замертвишь и не искоренишь в сердце народа нашего жажду правды, ибо эта жажда ему дороже всего. Он может страшно упасть; но в моменты самого полного своего безобразия он всегда будет помнить, что он всего только безобразник и более ничего; но что есть где-то высшая правда и что эта правда выше всего.

«Дневник писателя», 1873.

— <Достоевский> Они там пишут о нашем народе: «дик и невежествен... не чета европейскому...» Да наш народ святой в сравнении с тамошним! Наш народ ещё никогда не доходил до такого цинизма, как в Италии, например. В Риме, в Неаполе мне самому на улицах делали гнуснейшие предложения — юноши, почти дети. Отвратительные, противоественные пороки — и открыто для всех, и это никого не возмущает. А попробовали бы сделать то же у нас! Весь народ осудил бы, потому что для нашего народа тут смертный грех, а там это — в правах, простая привычка, — и больше ничего. И эту-то «цивилизацию» хотят теперь прививать народу! Да никогда я с этим не соглашусь! До конца моих дней воевать буду с ними — не уступлю.

— <О. Починковская> Но ведь не эту же именно цивилизацию хотят перенести к нам, Фёдор Михайлович! — не вытерпела, помню, вставила я.

— Да непременно всё ту же самую! — с ожесточением подхватил он <Достоевский>. — Потому что другой никакой и нет. Так было всегда и везде. И так будет и у нас, если начнут искусственно пересаживать к нам Европу. И Рим погиб оттого, что начал пересаживать к себе Грецию... Начинается эта пересадка всегда с рабского подражания, с роскоши, с моды, с разных там наук и искусств, а кончается содомским грехом и всеобщим растлением...

По воспоминаниям

Варвары Васильевны Тимофеевой

(О. Починковской), 1873.

...народ наш считают до сих пор хоть и добродушным и даже очень умственно способным, но всё же тёмной стихийной массой, без сознания, преданной поголовно порокам и предрассудкам, и почти сплошь безобразником. Но видите ли, я осмелюсь высказать одну даже, так сказать, аксиому, а именно: чтоб судить о нравственной силе народа и о том, к чему он способен в будущем, надо брать в соображение не ту степень безобразия, до которого он временно и даже хотя бы и в большинстве своём может унизиться, а надо брать в соображение лишь ту высоту духа, на которую он может подняться, когда придёт тому срок. Ибо безобразие есть несчастье временное, всегда почти зависящее от обстоятельств, пред­шествовавших и преходящих, от рабства, от векового гнёта, от загрубелости, а дар великодушия есть дар вечный, стихийный, дар, родившийся вместе с народом, и тем более чтимый, если и в продолжение веков рабства, тяготы и нищеты он всё-таки уцелеет, неповреждённый, в сердце этого народа.

«Дневник писателя», 1877.

...можно быть чудеснейшим человеком и чрезвычайно мало смыслить в русской литературе.

«Каламбуры в жизни и в литературе», 1864.