«Везувий зев открыл...»
Настал всё-таки день, когда болезнь отступила. Едва доктора
позволили Брюллову вставать с постели, он сел в глубокое вольтеровское
кресло, стоявшее в спальне против трюмо, и потребовал мольберт, картон,
палитру, кисти. Всего два часа понадобилось ему на работу над
автопортретом. И вот перед нами лицо человека, изведавшего в своей не
очень долгой жизни радость невиданных творческих взлётов и горечь
неудач, пьянящую славу и мучительные разочарования, хвалу восторженных
почитателей и душевное одиночество. Жизнь близится к концу, и художник,
скорбно глядя на нас широко открытыми, чуть удивлёнными глазами, как бы
вопрошает: неужели всё это было на самом деле — солнечная Италия,
курящаяся сизым дымком вершина Везувия, раскрытые археологами улочки
древней Помпеи, долгий лихорадочный труд, стоя перед огромным полотном,
когда он, обессилев, буквально падал уже глубокой ночью на стоявшую
здесь же, в мастерской, узкую кушетку?