Его «потерянный рай»

Приехать в Балаклаву и не увидеть бронзовое изваяние писателя Александра Куприна — это невозможно. Вот он, автор созданных по балаклавским впечатлениям очерков «Листригоны», стоит в полный рост в самом её центре, на городской набережной, правой рукой опираясь на кованую ажурную решётку, а в левой держа тросточку и шляпу с полями. Взор его устремлён на узкогорлую черноморскую бухту, из которой когда-то гомеровский Одиссей едва сумел спастись, преследуемый кровожадными великанами-листригонами. А у ног писателя такая же, как и сам Куприн, бронзовая книга, раскрытая на вдохновенных строчках про этот скрытый среди гор от морских ураганов крошечный городок: «В Балаклаве конец сентября просто очарователен. Вода в заливе похолодела; дни стоят ясные, тихие, с чудесной свежестью и крепким морским запахом по утрам, с синим безоблачным небом, уходящим Бог знает в какую высоту, с золотом и пурпуром на деревьях, с безмолвными чёрными ночами».

ВОТ В ТАКОЙ ЖЕ погожий день 1904 года, «когда дни ещё теплы и по-осеннему ласковы, но по ночам стоят холода, и земля гулко звенит под ногами», на пороге балаклавского «Гранд-Отеля» (здание, в котором размещалась эта гостиница, сохранилось и стоит аккурат за спиной бронзового Куприна) появился какой-то мужчина, весь помятый, больше похожий на бродягу. И прямиком направился в «нумер», где жила вместе с дочерью приличная барыня. Как потом вспоминала жена писателя Мария Карловна, незадолго до этого, ещё в Петербурге, между супругами произошла ссора, почти разрыв, но теперь «мы не объяснялись и не упрекали друг друга, мы только плакали». Тем не менее оторопевший от появления в его приличном заведении «оборванца» хозяин гостиницы вызвал полицейского пристава. Каково же было удивление собравшихся отовсюду зевак, когда незваный визитёр предъявил «пачпорт» и оказался не бродягой, а мужем этой самой барыни и дворянином Александром Ивановичем Куприным.

Отношения между супругами были благополучно восстановлены, и они перебрались из гостиницы подальше от любопытных глаз — на дачу одного из местных обывателей, одинокого старика Ремезова. Небольшой двухэтажный дом весь утопал в цветах и зелени, а с его плоской крыши открывался замечательный вид на бухту, на горы, на башни и стены старинной генуэзской крепости.

Куприн в этот малюсенький рыбацкий посёлочек «у сине-синего Чёрного моря» влюбился с первого взгляда. «Какая драгоценная находка твой, Машенька, подарок мне — Балаклава, — не раз благодарил он жену. — Здесь всё новое, своё — природа, жизнь, люди». Особенно привлекала его здешняя тишина, при которой ему так хорошо работалось. «Нигде во всей России, — писал он в «Листригонах»; — а я порядочно её изъездил по всем направлениям, нигде я не слушал такой глубокой, полной, совершенной тишины, как в Балаклаве. Выходишь на балкон — и весь поглощаешься мраком и молчанием. Чёрное небо, чёрная вода в заливе, чёрные горы. Вода так густа, так тяжела и спокойна, что звёзды отражаются в ней, не рябясь и не мигая. Тишина не нарушается ни одним звуком человеческого жилья. Изредка, раз в минуту, едва расслышишь, как хлюпнет маленькая волна о камень набережной... Скрипнула лодка на своём канате. И опять тихо».

В тот первый свой приезд в Балаклаву Куприн написал очерк «Памяти Чехова», который никак не давался ему раньше, в дни скитаний вдали от семьи. А ещё он «довёл до ума» повесть «Поединок», которую считал своим самым значительным произведением, своим «главным, девятым валом». Именно «Поединок», вышедший вскоре отдельной книжкой, поставил Куприна в первый ряд русских писателей.

ОСЕНЬЮ 1905 ГОДА Куприн снова живёт в милой его сердцу Балаклаве. И хочет поселиться здесь навсегда. Причём не просто мечтает об этом — на крутом склоне балки Кефало-Вриси по бросовой цене приобретает участок земли и начинает благоустраивать его. Как говорил тогда Куприн, «если каждый поставит себе целью жизни хоть один клочок пустынной и неудобной земли превратить в сад, то весь мир через несколько сот лет превратится в цветущий рай». По свидетельству его жены, писатель завёл переписку со специалистами ботанического сада в Массандре, покупал саженцы деревьев у местных садоводов. Нанятая артель рабочих стала выравнивать скалистую площадку под строительство особняка. Куприн сам начертил план будущего дома и сада. На участке были высажены грецкий орех, вишнёвые и абрикосовые деревья, разбит виноградник...

А ещё в тот год Александр Иванович не на шутку увлёкся... рыбной ловлей. Да и как пройти мимо этого настоящего мужского занятия, если в Балаклаве осенью, когда разъехались по своим городам дачники и курортники, повсюду только и разговоров, что «о сетях, о крючках, о наживках, о макрели, о кефали, о лобане, о камсе, о султанке, о камбале, белуге и морском петухе».

Его закадычным другом стал «атаман рыбачьего баркаса Коля Констанди, настоящий солёный грек, отличный моряк и большой пьяница. Он в то время учил меня всем премудрым и странным вещам, составляющим рыбачью науку».

«Он показывал мне, — уточняет потом Куприн в книге «Листригоны», — как вязать морские узлы и чинить прорванные сети, как наживлять крючки на белугу, забрасывать и промывать мережки, кидать намётку на камсу, выпрастывать кефаль из трёхстенных сетей, жарить лобана на шкаре, отковыривать ножом петалиди, приросших к скале, и есть сырыми креветок, узнавать ночную погоду по дневному прибою, ставить парус, выбирать якорь и измерять глубину дна... Ему же я обязан знанием рыбачьих обычаев и суеверий во время ловли: нельзя свистать на баркасе; плевать позволено только за борт; нельзя упоминать чёрта, хотя можно проклинать при неудаче веру, могилу, гроб, душу, предков, глаза, печёнки, селезёнки и так далее; хорошо оставлять в снасти как будто нечаянно забытую рыбёшку — это приносит счастье; спаси Бог выбросить за борт что-нибудь съестное, когда баркас ещё в море, но всего ужаснее, непростительнее и зловреднее — это спросить рыбака: «Куда?» За такой вопрос бьют... Но немало также я слышал от Коли диковинных и таинственных морских рассказов, слышал в те сладкие, тихие часы ранней осени, когда наш ялик нежно покачивался среди моря, вдали от невидимых берегов, а мы, вдвоём или втроём, при жёлтом свете ручного фонаря, не торопясь, попивали молодое розовое местное вино, пахнувшее свежераздавленным виноградом».

После таких выходов с рыбаками в открытое море Куприн возвращался домой, как рассказывала Мария Карловна, «в разорванной рубахе, руки были в ссадинах, а однажды, когда ему пришлось тянуть сеть с рыбой, в тот раз перегруженной и чуть не упавшей в море, кожа на его ладонях была сорвана». Зато, пишет балаклавский фельдшер Евсей Аспиз в своих воспоминаниях, «местное население его полюбило. О писательских его достоинствах они, конечно, мало знали. Даже его закадычные друзья — Паратино и Констанди ничего не читали из написанного им. Некоторые даже путали его профессию, считали, что он писарь. Ценили же в нём яркого, весёлого, щедрого человека, который всех понимает и с которым всем интересно». А уж как было интересно ему с ними, как он ими восхищался, можно судить хотя бы по этим обращённым к ним и вырвавшимся из самого его сердца строчкам: «О милые простые люди, мужественные сердца, наивные первобытные души, крепкие тела, обвеянные солёным морским ветром, мозолистые руки, зоркие глаза, которые столько раз глядели в лицо смерти, в самые её зрачки...»

ТАК БЫ И ЖИЛ не тужил писатель в своей тихой Балаклаве, каждодневно общаясь с вовсе не страшными потомками гомеровских листригонов, если бы в его судьбу не вмешалась круто... политика.

Той осенью памятного многим 1905 года соседний Севастополь бурлил митингами и демонстрациями, был на грани революционного взрыва. На благотворительном вечере в поддержку митингующих организаторы пригласили выступить А.И. Куприна — он прочитал публике отрывок из своей повести «Поединок», живописующей нравственное разложение офицерской среды в царской армии. Что тут началось! Одна часть зала восторженно аплодировала писателю, другая — в основном флотские офицеры — вопила: «Безобразие! Довольно! Долой!»

Но не все офицеры реагировали столь агрессивно. Когда Куприн закончил чтение и ушёл за кулисы, к нему подошёл незнакомый человек во флотском мундире и поблагодарил писателя за повесть, которая, по его словам, помогла всем честным офицерам «до известной степени познать самих себя, своё положение в жизни, всю его ненормальность и трагизм».

Евсей Маркович Аспиз, ставший свидетелем этого разговора, написал в своих воспоминаниях, что «Александр Иванович, проводив этого офицера, долго смотрел ему вслед, а потом обратился к нам со словами: «Какой-то удивительный, чудесный офицер».

Лишь через месяц, когда красный флаг взметнулся над восставшим крейсером «Очаков» и в местной газете был напечатан портрет командира мятежного корабля лейтенанта Петра Петровича Шмидта, Куприн понял, кто был тот «чудесный офицер».

Как погибал на севастопольском рейде «Очаков», Куприн видел собственными глазами, а через несколько дней рассказал об этом в петербургской газете «Наша жизнь»: «С Приморского бульвара вид на узкую и длинную бухту, обнесённую каменным парапетом. Посредине бухты огромный костёр, от которого слепнут глаза и вода кажется чёрной, как чернила. Три четверти гигантского крейсера — сплошное пламя...» Нестерпимая боль и бессильный гнев дрожали на кончике купринского пера, когда писатель рассказывал, как царские солдаты «стреляли в безоружных людей, в корабль, который им не отвечал на выстрелы. Бросавшихся вплавь расстреливали пулемётами, людей, карабкавшихся на берег, солдаты приканчивали штыками».

Но не все моряки-очаковцы погибли в огне, воде или под штыками безжалостной солдатни. Кое-кому удалось уцелеть — рабочие севастопольского порта под артиллерийским огнём плавали по бухте на лодках и подбирали барахтавшихся в холодной воде людей, а потом помогали им незаметно выбраться из города.

Когда взволнованный произошедшей на его глазах расправой с мятежным крейсером Куприн вернулся в Балаклаву, Евсей Аспиз сообщил ему, что в доме его знакомой, библиотекаря Е.Д. Левинсон скрываются несколько матросов с «Очакова», и попросил помочь им.

Не будем вдаваться в подробности того, как удалось переодеть моряков в «цивильную» одежду, снабдить их деньгами, продуктами и документами, тайком провести мимо полицейского участка в горы и дальше степью до имения, которое принадлежало человеку, сочувствовавшему революционерам. Об этом можно прочитать у самого Куприна в его рассказе «Гусеница», написанном по «горячим следам», но опубликованном впервые лишь в 1918 году.

…КОГДА ГАЗЕТЫ со статьёй Куприна о расправе с восставшими дошли до Севастополя, адмирал Чухнин, по чьему приказу расстреливали моряков, отдал распоряжение о немедленной высылке писателя из пределов севастопольского градоначальства с запретом когда-либо появляться «в районе радиуса Балаклава — Севастополь», поскольку своей статьёй тот возбуждал среди населения ненависть к «представителю правительственной власти».

Через год, в октябре 1906-го, Куприн попытался вернуться в Балаклаву, ведь его главного недруга адмирала Чухнина тогда уже не было в живых — его, после того как командующий Черноморским флотом Чухнин утвердил решение военного суда о смертной казни лейтенанта П.П. Шмидта и его сподвижников, застрелил на казённой даче один из революционных матросов. Но едва семья Куприных вышла на набережную и присела пообедать в ресторане «Поплавок», как прибежал местный пристав. Он объявил Александру Ивановичу, что запрет на его въезд в Балаклаву никто не отменял, и потребовал незамедлительно покинуть пределы города. Лишь после некоторого вознаграждения служака согласился подождать окончания трапезы. Но не больше часа...

Чуть позже в письме своему другу Фёдору Батюшкову Куприн вот как запечатлел в шутливой стихотворной форме своё короткое и, как потом стало ясно, последнее свидание с дорогим его сердцу городком:

В Балаклаву —

точно в щёлку,

В середине октября

Я приехал втихомолку,

Но приехал зря...

Не успел кусок кефали

С помидором проглотить,

Как меня там увидали

И мгновенно — фить!

... До конца своей жизни Куприн с грустью вспоминал лучезарные балаклавские деньки, свой «потерянный рай»: «Тянет меня... в небольшой уютный крымский городок — Балаклаву, эту красивую игрушку нашего Южного берега... Обстановка этого города удивительно располагает к работе — ровной, спокойной, вдумчивой...»

А вот заключительные строки из рассказа «Светлана», написанного уже в эмиграции, в Париже: «Прощай, прощай навсегда, моя милая Балаклава... Прощай, купленный мною и любовно возделанный участочек «Кефало-Вриси», прощайте, дорогие друзья, балаклавские рыбаки, все эти Констанди, Паратино, Капитанаки, Стельянури, Ватикиоти, Мурузи и другие храбрые грекондосы, с которыми я разделял прелесть опасности и труды морской жизни... Мне уже так и не привелось больше увидеть этого безмятежного края...»

И всё-таки он вернулся в Балаклаву. Вернулся, отлитый в бронзе. Вернулся через сто с лишним лет. И сколько людей теперь уезжают из Крыма с заветным желанием:

— Приеду домой, обязательно прочту «Листригонов» и другие купринские произведения!