«Позабуду, вероятно, ваши милые черты...»

Едва под радостные крики друзей, под звон сдвигаемых бокалов с шампанским, под пение и пляски цыган отгремела-отшумела в Москве весёлая встреча нового, 1829 года, как Пушкин засобирался в дорогу. «Баратынский у меня — я еду часа через три, — записку такого содержания посылает он с лакеем Петру Андреевичу Вяземскому. — Обеда не дождусь, а будет у нас завтрак вроде en petit courage... Приезжай, мой ангел».

И ВОТ УЖЕ позади скоротечные проводы, громкие напутствия, отъезжающий, облачённый в барашковый тулуп и такую же тёплую шапку, садится поглубже в возок с поднятым матерчатым верхом и под монотонный звон колокольцев погружается в свои думы.

По дороге зимней, скучной

Тройка борзая бежит,

Колокольчик однозвучный

Утомительно гремит.

Что-то слышится родное

В долгих песнях ямщика:

То разгулье удалое,

То сердечная тоска...

Ни огня, ни чёрной хаты,

Глушь и снег... Навстречу

мне

Только вёрсты полосаты

Попадаются одне...

Куда он едет? В Тверскую губернию, где его так замечательно принимали минувшей осенью в своих имениях родственники Прасковьи Александровны Осиповой, его соседки по месту «печальной ссылки» в Михайловское. Соседки и большой приятельницы, не будь которой, изгнание в псковскую глушь стало бы для опального поэта совсем невыносимым. «Прасковью Александровну я люблю душевно», — признавался Пушкин в письме своему лицейскому другу Антону Дельвигу.

Александр Сергеевич, прислушиваясь к визгу санных полозьев на слежавшемся снегу, невольно засмеялся вслух, когда в памяти его всплыло забавное происшествие, случившееся с ним той же осенью и о котором Пушкин тогда же рассказал в письме из усадьбы в Малинниках всё тому же Дельвигу: «На днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу и думала тихонько от них убраться. Но Пётр Маркович (Полторацкий, отец «гения чистой красоты» Анны Петровны Керн. — Н.М.) их взбудоражил, он к ним прибежал: дети! дети! мать вас обманывает — не ешьте черносливу; поезжайте с нею. Там будет Пушкин — он весь сахарный, а зад его яблочный; его разрежут, и всем вам будет по кусочку — дети разревелись; не хотим черносливу, хотим Пушкина. Нечего делать — их повезли, и они сбежались ко мне, облизываясь — но, увидев, что я не сахарный, а кожаный, совсем опешили».

А может, влекли его снова в тверские края не только привольная жизнь на лоне красивой природы, не самые разные и очень приятные воспоминания? Может, осталась у него в тех краях зазноба, по которой тоскует сердце? Не зря же он совсем недавно, 27 октября 1828 года, писал из Малинников Алексею Вульфу, сыну Прасковьи Александровны Осиповой от её первого брака: «При сей верной оказии доношу вам, что Марья Васильевна Борисова есть цветок в пустыне, соловей в дичи лесной, перла в море и что я намерен на днях в неё влюбиться...»

Обратимся теперь к дневнику Алексея Вульфа. Вот запись от 6 февраля 1829 года: «В Крещение приехал к нам в Старицу Пушкин (Малинники, столь любимые поэтом, находятся вблизи этого верхневолжского городка. — Н.М.)... Он принёс в наше общество немного разнообразия. Его светский блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском. С ним заключил я оборонительный и наступательный союз против красавиц, от чего его и прозвали сёстры Мефистофелем, а меня Фаустом. Но Гретхен (Катенька Вельяшева), несмотря ни на советы Мефистофеля, ни на волокиту Фауста, осталась холодною: все старания были напрасны...»

И хоть Вульф в этих строках всячески отводит стрелы от Пушкина, принимая огонь на себя, в бальной зале большого и красивого дома старицкого исправника, штаб-ротмистра Василия Ивановича Вельяшева, сохранившегося по сей день, где проходил тот запомнившийся многим зимний праздник, оказался очень внимательный наблюдатель, впоследствии поделившийся своими впечатлениями об этом весёлом вечере, на котором, как водится, «танцевали до пяти часов». Утра, конечно.

Так вот, свидетелем этого бала была Екатерина Смирнова, после замужества ставшая Синицыной, — дочь тверского священника, которая, осиротев, воспитывалась в семье Павла Ивановича Вульфа. «В январе 1829 года приехала я в Старицу вместе с семейством Павла Ивановича Вульфа. Тут на семейном бале у тогдашнего старицкого исправника, Василья Ивановича Вельяшева, женатого на сестре Павла Ивановича, Наталье Ивановне, я и встретила А.С. Пушкина, — рассказывала потом Екатерина Евграфовна Синицына. — Я до этого времени не знала Пушкина и ничего про него не слыхала и не понимала его значения, но он прямо бросился мне в глаза».

«Пушкин был очень красив, — продолжала рассказывать Синицына, — рот у него был очень прелестный, с тонко и красиво очерченными губами, и чудные голубые глаза. Волосы у него были блестящие, густые и кудрявые, как у мерлушки, немного только подлиннее. Ходил он в чёрном сюртуке... Показался он мне иностранцем, танцует, ходит как-то по-особому, как-то особенно легко, как будто летает; весь какой-то воздушный, с большими ногтями на руках. «Это не русский?» — спросила я у матери Вельяшева, Катерины Петровны. «Ах, матушка! Это Пушкин, сочинитель, прекрасные стихи пишет», — отвечала она».

То ли Марьи Васильевны Борисовой, «соловья в дичи лесной», в которую Пушкин ещё недавно намеревался влюбиться, не было на этом балу, то ли он пренебрёг своими же обещаниями, оставленными в девичьем альбоме Машеньки («Минуты сладостных свиданий, / И трепет девственных ланит, / И пылкий жар твоих лобзаний — / Всё память сердца сохранит»), но, как заметила наблюдательная Смирнова-Синицына, «Пушкин с другим молодым человеком постоянно вертелись около Катерины Васильевны Вельяшевой. Она была очень миленькая девушка; особенно чудные у ней были глаза. Как говорили после, они старались не оставлять её наедине с Алексеем Николаевичем Вульфом, который любил влюблять в себя молоденьких барышень и мучить их…»

Намечавшийся роман, как видно, продолжения не имел. Как бы то ни было, но именно Катеньке Вельяшевой русская поэзия обязана вот этим замечательным стихотворением:

Подъезжая под Ижоры,

Я взглянул на небеса

И воспомнил ваши взоры,

Ваши синие глаза.

Хоть я грустно очарован

Вашей девственной

красой,

Хоть вампиром именован

Я в губернии Тверской,

Но колен моих пред вами

Преклонить я не посмел

И влюблёнными мольбами

Вас тревожить не хотел.

Упиваясь неприятно

Хмелем светской суеты,

Позабуду, вероятно,

Ваши милые черты,

Лёгкий стан, движений

стройность,

Осторожный разговор,

Эту скромную

спокойность,

Хитрый смех и хитрый

взор.

Если ж нет… по прежню

следу

В ваши мирные края

Через год опять заеду

И влюблюсь до ноября.

Между прочим, на сей раз Пушкин попытался выполнить своё обещание и «влюбиться до ноября» — осенью 1829 года он, возвращаясь из путешествия в Арзрум на берега Невы, специально сделал изрядный крюк и ещё раз посетил Малинники, где тогда жила Катенька Вельяшева, «Гретхен хорошеет и час от часу делается невиннее», — с разочарованием сообщает он Алексею Вульфу, явно намекая на то, что эта крепость так и осталась неприступной.

Кстати, и позже, уже будучи женатым, он снова побывал на гостеприимной тверской земле, о чём не преминул поведать 21 августа 1833 года в письме своей жене Наталье Николаевне:

«В 8 часов вечера приехал я к доброму моему Павлу Ивановичу, который обрадовался мне, как родному. Здесь я нашёл большую перемену. Назад тому пять лет Павловское, Малинники и Бёрново наполнены были уланами и барышнями; но уланы переведены, а барышни разъехались; из старых моих приятельниц нашёл я одну белую кобылу, на которой и съездил в Малинники; но и та уж подо мною не пляшет, не бесится, а в Малинниках вместо всех Анет, Евпраксий, Саш, Маш etc, живёт управитель Парасковьи Александровны, Рейхман, который попотчевал меня шнапсом. Вельяшева, мною некогда воспетая, живёт здесь в соседстве. Но я к ней не поеду, зная, что тебе было бы это не по сердцу…»

Какой же была она, воспетая Пушкиным Екатерина Васильевна Вельяшева, в замужестве носившая фамилию Жандр? Работая в архиве над книгой «Рисунки Пушкина», известный пушкинист Т.Г. Цявловская обратила внимание на черновик стихотворения «Подъезжая под Ижоры». На полях рукописи лёгким, артистичным штрихом набросано очертание головки юной девушки. Вполне резонно было предположить, что это портрет той, кому посвящены стихи. А всякие сомнения растаяли, когда в сохранившемся семейном альбоме Вельяшевых была обнаружена фотография 1850-х годов, на которой запечатлена молодая ещё, красивая женщина, со спокойным достоинством застывшая в позе, вполне отвечающей нашим представлениям о пленившей некогда Пушкина «Гретхен».

А потом был найден ещё один вышедший из-под пушкинского пера профиль Екатерины Вельяшевой, до разительности схожий с предыдущим. Но он сделан на черновике незаконченного письма Александру Бенкендорфу. Дата письма известна — вторая половина августа 1828 года. Каким же образом изображение Катеньки оказалось на черновике послания шефу жандармов? А всё дело в том, что в этой же тетради, где сделан рисунок, содержатся черновые страницы поэмы «Полтава», над которой тогда работал поэт. Уезжая в Малинники осенью 1828 года, Пушкин прихватил тетрадь с собой. Выходит, Александр Сергеевич был знаком с Вельяшевой ещё до того бала в Старице?

Версия эта подтвердилась, когда ещё до войны старицкий краевед Д.А. Цветков, работавший директором местного музея, ознакомился с дневником Варвары Васильевны Черкашенниновой, которая жила в Старицком уезде и несколько раз встречалась с Пушкиным в Малинниках, Павловском, Старице и даже в своей усадьбе в селе Сверчкове. Дневник этот погиб, как и многие экспонаты музея, во время фашистской оккупации, но у Цветкова, к счастью, сохранились выписки из этой ценнейшей реликвии. Вот они:

«Ноября 23 дня 1828 года. День назад я с Катей была в Малинниках… Собралось много барышень из соседних имений. Тут были сёстры Ермолаевы, Катя Казнакова, Катя Вельяшева (выделено мной. — Н.М.), Маша Борисова, Аня Вульф, Сушкова и другие. В центре этого общества находился Александр Сергеевич. Я не сводила с него глаз, пока сестра Катя не толкнула меня локтем: «Ты что глаза пялишь на него, или влюбилась безумно?» А ведь и верно: я полюбила своего поэтического кумира. Катя Казнакова спела два романса, все ей аплодировали, а Пушкин, хлопая в ладоши, восклицал: «Замечательно! Превосходно!» Меня обуяла ревность: «Противная выскочка, подумаешь, диво какое, пропищала пару романсов и стала чуть ли не героем дня! Мы тоже не лыком шиты!» И я решительно вышла на середину комнаты.

Когда я кончила петь, мне тоже громко аплодировали, мой же кумир, кончив хлопать, подошёл ко мне и восторженно, смотря мне прямо в глаза, сказал: «Чудесно и бесподобно!» Зардевшись, я ответила: «Я не певица, но Ваша похвала для меня весьма приятна».

Сейчас двенадцатый час ночи, гости уехали. Продолжаю свою запись. После меня барышни начали просить Александра Сергеевича прочитать какое-нибудь своё новое стихотворение. Он, улыбаясь, отшучивался и говорил, что нового он ничего не написал. Тогда Аня Вульф (мне кажется, что она влюблена в него) попросила прочитать хотя бы экспромт.

— Экспромт, но о чём же? — спросил Пушкин.

— Ну хотя бы выразите своё заветное желание.

Пушкин немного задумался, потом, тряхнув вьющимися кудрями, громко продекламировал:

Теперь одно моё желанье,

Одна мечта владеет мной:

У ног любимого созданья

Найти и счастье, и покой.

Мы в восхищении восторженно разом воскликнули: «Браво! Браво!» Этот экспромт перепишу крупными буквами и помещу в рамку, счастливый, радостный день».

А что же Катенька Вельяшева? Она по-прежнему загадочно улыбается нам с пушкинских портретов. И, кажется, мы слышим её «хитрый смех», долетевший к нам через почти два столетия таким же звонким, каким он был тогда — на зимнем балу в Старице.

Имя и облик этой милой девушки спасла от забвения мимолётная встреча с Пушкиным. Жизнь дочери старицкого исправника лишь ненадолго пересеклась с жизнью великого поэта. Но минуты эти блистательно отразились в стихах, которым суждено жить вечно.