«Нас водила молодость…»

Нас водила молодость

В сабельный поход,

Нас бросала молодость

На кронштадтский лёд.

Боевые лошади

Уносили нас,

На широкой площади

Убивали нас.

Но в крови горячечной

Поднимались мы,

Но глаза незрячие

Открывали мы.

(«Смерть пионерки»)

Да, это Багрицкий, так образно запечатлевший поколение защитников Великого Октября. Он и сам был одним из тех людей, взваливших на свои юные плечи и войну, и нужду. Эдуард Багрицкий, одесский поэт-романтик со смуглым средневековым лицом, словно срисованным с потемневшей итальянской фрески.

«Плясало дерево и детство шло…»

Эдуард Георгиевич Багрицкий (настоящая фамилия Дзюбан, иногда встречается вариант Дзюбин) родился 3 ноября 1895 года в Одессе.

На базаре ссорились торговки;

Шелушилась рыбья чешуя;

В этот день, в пыли, на Бугаёвке

В первый раз увидел солнце я…

(«Детство»)

Семья имела средний достаток. Отец служил приказчиком в магазине одежды, мать была домохозяйкой. Ребёнок рос единственным в семье, его баловали, покупали игрушки, а он любил вырезать фигурки из бумаги и слушать сказки. Со временем главной книгой мальчика стала «Жизнь животных» Брема. Эдик настолько полюбил природу, что лучшими воспоминаниями его детства стали походы по близлежащим хуторам, где царила полная гармония.

Только ястреб задрожит

 над стогом,

Крыльями расплёскивая зной, —

И опять по жнитвам,

по дорогам

Тихо веет древностью степной.

(«Детство»)

Отец однажды подарил ему птицу в клетке. С тех пор Эдик заинтересовался птицами, а потом и рыбами — они до конца дней остались главным его увлечением.

Детство прокатилось «звонким обручем по мостовой». Пришло время задуматься о выборе будущей профессии.

Родители хотели, чтобы сын стал инженером, врачом или адвокатом, но сам он мечтал быть художником и просился в художественное училище. Папа с мамой не вняли этой просьбе, и Эдуард потом трижды сбегал из «приличных» учебных заведений: ремесленного, реального и землемерного училищ. Вместо землемера он стал птицеловом и поэтом.

Я не запомнил —

на каком ночлеге

Пробрал меня грядущей

жизни зуд.

Качнулся мир.

Звезда споткнулась в беге

И заплескалась в голубом тазу.

(«Происхождение»)

«Романтика! Мне ли тебя не воспеть…»

Рождённый поэтом подросток не признавал косный обывательский быт и не желал, по его словам, облокотиться на мир, как на стол.

Первые стихи Эдуарда — яркие, самобытные, с присущей только ему интонацией и характерным стилем — были напечатаны в 1913 году в альманахе «Аккорды» под собственным именем и псевдонимом «Дези». Потом Эдуард Дзюбан и его друг Натан Шор придумали и разыграли в лотерею две необычные «цветные» фамилии — так в литературных кругах Одессы появились Эдуард Багрицкий и Анатолий Фиолетов.

«Моё перо писало…»

С 1914 по 1917 год Эдуард Багрицкий создал немало стихов, впечатлявших яркой образностью и цветистой экзотикой: «В аллее голубой, где в серебре тумана прозрачен чайных роз тягучий аромат…».

Он так и писал — «на каждый камыш звезду натыкая». Стихи эти приводили в восторг одесскую литературную молодёжь и печатались на глянцевой бумаге роскошных альманахов с вычурными названиями: «Шёлковые фонари», «Серебряные трубы», «Авто в облаках», «Седьмое покрывало». А ещё — в коллективном сборнике «Чудо в пустыне» и газете «Южная мысль» (стихотворения «Креолка», «Конец Летучего Голландца», «Рудокоп» и др.).

До самой Великой Октябрьской социалистической революции Багрицкий работал преимущественно в романтически-экзотической стилистике. Его поэтические образы — яркие, сочные, ароматные и даже вкусные:

Я вижу, как пирожница-Зима

Муку и сахар на дороги сыплет.

(«Осень»)

Эдуард Багрицкий стал одной из самых заметных фигур в группе молодых одесских литераторов кануна Октября, куда входили будущие советские классики Вера Инбер, Юрий Олеша, Валентин Катаев и другие.

Чудесное появление поэзии В. Маяковского юноша Багрицкий приветствовал в стихотворении 1915 года:

И, почтительно сторонясь,

я говорю:

«Привет тебе, Маяковский!»

(«Гимн Маяковскому»)

После Февральской революции Эдуард Багрицкий вместе с Анатолием Фиолетовым некоторое время работал в Одесском уголовном розыске. Осенью 1917 года Багрицкий оставил службу для участия в персидской экспедиции генерала Баратова, а его друг продолжил состоять в уголовном розыске. В ноябре 1918 года 21-летнего Анатолия убили бандиты. По признанию Багрицкого, он был многим обязан своему другу Фиолетову, его таланту и «смелому вкусу».

«Октябрьский пламень загудел над миром»

Октябрь!

Ночные гаснут звуки.

Но Смольный пламенем одет,

Оттуда в мир скорбей и скуки

Шарахнет пушкою декрет.

А в небе над толпой военной,

С высокой крыши,

В дождь и мрак,

Простой и необыкновенный,

Летит и вьётся красный флаг.

(«Освобождение»)

Поэт Эдуард Багрицкий, лирик и романтик, без труда нашёл себе место в поэзии, воспевавшей Октябрьскую революцию — создание нового мира, более справедливого и устроенного для человека. Вдохновенно писал о борьбе с пережитками прошлого и звал на бой во имя великой цели — нового молодого мира, открытого «настежь бешенству ветров».

«Любовь к справедливости, к изобилию и веселию, к звучным, умным словам — вот была его (Багрицкого) философия. Она оказалась поэзией революции», — говорил хорошо знавший Багрицкого Исаак Бабель. Весной 1919 года Эдуард вступил добровольцем в Красную Армию, служил в полит-отделе Особого партизанского отряда ВЦИК, затем в Отдельной стрелковой бригаде. Сочинял агитационные материалы — стихи и листовки.

Советская детская писательница Зинаида Шишова вспоминала, что «…их частушки ходили по всей Украине. Их «петрушки» собирали толпы на улицах и заставляли забывать о тифе и голоде».

Летом 1919 года Багрицкий перешёл на работу в БУП (Бюро украинской печати).

После окончательного установления Советской власти в Одессу весной 1920 года приехал поэт Владимир Нарбут и возглавил Южное бюро Украинского отделения Российского телеграфного агентства (ЮгРОСТА). В него вошли лучшие молодые писатели и художники Одессы: Юрий Олеша, Валентин Катаев, Зинаида Шишова, Илья Ильф, Евгений Петров (тогда ещё Катаев) и другие.

Эдуард Багрицкий вёл культурно-просветительную работу в отделе изобразительной агитации, сочинял стихи и частушки для стенгазет, рисовал плакаты.

«Как и многие поэты, Багрицкий любил и умел рисовать. Стоит вглядеться в его острые и талантливые наброски. Это — отходы в мастерской его фантазии, гротескно завитые стружки, невзначай упавшие на пол из-под резца мастера», — утверждал поэт Павел Антокольский.

Багрицкий также редактировал литературную страницу в одесских «Известиях», читал лекции о поэзии рабочим, участвовал в работе литературных кружков «Коллектив поэтов», «Хлам», «Мебос».

Любимыми книгами Эдуарда Багрицкого были антология английской поэзии в переводах Гербеля, «Дон Кихот» Сервантеса, «Легенда об Уленшпигеле» Шарля де Костера. «Чужие стихи как бы расцветали в руках у Багрицкого. Он был весёлым феодалом государства поэзии. Он проходил по лугам этой страны, сбивая пыльцу с высоких перезревших цветов, прищурившись от солнечного света, сея богатства широкой рукой». Таким увидел молодого поэта Константин Паустовский.

Много внимания Багрицкий уделял преподаванию в школе поэзии «Потоки Октября». Большинство учащихся благодаря его урокам стали переводчиками. В 1922 году Эдуард начал сотрудничать с известной одесской газетой «Моряк». К. Паустовский вспоминал:

«Багрицкий принёс свои стихи в редакцию газеты «Моряк». Это была необыкновенная газета. В ней было шестьдесят сотрудников, не получавших за свою работу ни копейки. Расплата велась чёрным кубанским табаком, ячневой кашей и солёной хамсой. (...). Багрицкий пришёл в линялой ситцевой рубахе с расстёгнутым воротом и в стоптанных деревяшках. Он читал свои стихи, и у него билось горло, как оно бьётся у птиц, когда они поют… Сотрудники газеты — старые капитаны и маслёнщики с облезлых пароходов, тёртые одесские репортёры и голодные машинистки — слушали стихи, боясь кашлянуть и пошевелиться. Когда Багрицкий окончил, величайший скептик боцман Бондарь глухо сказал: «Сердце у людей заходится от такой песни». Багрицкий — наша молодость. Для меня он неотделим от первых лет революции, пустынной Одессы, зараставшей с окраин полынью, моря, качавшегося у подножья степных берегов…»

«Так идёт весёлый Дидель…»

Для многих из нас увертюрой к поэзии Багрицкого стал его изумительный по словесному рисунку и музыкальному ритму птичий оркестр:

В бузине, сырой и круглой,

Соловей ударил дудкой,

На сосне звенят синицы,

На берёзе зяблик бьёт.

(«Птицелов»)

Стихотворение «Птицелов», ставшее «визитной карточкой» поэта, Эдуард Багрицкий «огранял» с 1918 по 1926 год. Он создавал этот лирический шедевр, когда служил в рядах Красной Армии и сражался с врагами революции своими едкими агитками. Товарищи, с которыми Багрицкий начинал свой творческий путь в Одессе, понимающе воспринимали в суровом 1918 году то, что перед ним «... зелёный снизу, / Голубой и синий сверху, / Мир встаёт огромной птицей, / Свищет, щёлкает, звенит».

«Незачем представлять себе, что дальнейший рост поэта ознаменовался отходом от юношеских пристрастий. Незачем думать, что, ставши поэтом Революции, Багрицкий осудил свой фантастический мир. Так не бывает и не должно быть, — писала Вера Инбер в «Литературной газете» №9 от 15 февраля 1939 года. — Чем нагружённее фантазия художника... тем богаче художник. И давние знакомцы Багрицкого — все эти чудаки, «весёлые нищие», бродяги, птицеловы и мечтатели шли за ним до конца и встали рядом с рабочим, красноармейцем, вузовцем».

Эдуард Багрицкий одновременно писал о весёлом птицелове Диделе, шагающем «по Саксонии сосновой», и о саксонских ткачах, образовавших в октябре 1923 года своё рабочее правительство.

Суданский негр,

ирландский рудокоп,

Фламандский ткач,

носильщик из Шанхая

Ваш заскорузлый и широкий лоб

Венчает потом слава

трудовая.

(«IV»)

В марте 1923 года в Одессе, на квартире преподавателя совпартшколы, где собрались члены губкома, журналисты и литераторы, Багрицкий прочёл своё «Сказание о море, матросах и Летучем Голландце» и вступление к поэме, специально написанное к этому случаю. Как сообщала одесская газета «Известия», затронутый автором вопрос: «Нужна ли пролетариату моя поэма — или нет!» — был решён положительно в результате пылкой дискуссии».

«Сквозь волны — навылет!..»

Я выберу звонкий, как бубен,

 кавун —

И ножиком вырежу сердце…

(«Арбуз»)

«Кавун» — это арбуз по-украински, дань Багрицкого южнорусскому колориту Одессы. Константин Паустовский называл это стихотворение удивительным по сочности ощущений и слов, как бы забрызганное штормовой черноморской волной.

В начале 1920-х годов началось великое переселение в Москву одесских поэтов. Багрицкий прибыл в столицу одним из последних.

«Ещё задолго до того, как он появился в Москве, о нём ходили слухи и легенды. И появление самого Багрицкого в Москве не разо-чаровало заинтересованного ожидания, — отмечал Павел Антокольский. — Он привёз с собой с юга… собственный поэтический мир — пёстрый и на первый взгляд сочетавший противоположности. На самом деле это был органически цельный мир, присущий только ему, Багрицкому, — добротный багаж художника, которому предстоит длительное путешествие. В этом мире почётное место занимала природа, ощупанная сачком и микроскопом. За Багрицким стояли весенние пруды, речушки, болота, исхоженные и излюбленные с детства, аквариумы и клетки с птицами. У него были навыки человека, творческого во всём, к чему бы он ни прикасался».

Прибыв в Москву в 1925 году, Э. Багрицкий, как он сам выражался, «стал на постой» к К. Паустовскому, который впоследствии вспоминал:

«Друзья просто заставили его приехать в Москву. Довольно было сиднем сидеть в Одессе, где газеты платили Багрицкому за превосходные стихи по три рубля не за строчку, а за всё стихотворение целиком (или, как говорили бухгалтеры, «аккордно»). (...) Сейчас же после приезда Багрицкого ко мне в подвал нахлынули одесские литературные мальчики. В то время они уже всем кланом переселились в Москву.

Мальчики расхватали у Багрицкого привезённые стихи — весь этот рокочущий черноморский рассол, все поющие строфы, пахнущие, как водоросли, растёртые на ладони. Мальчики разобрали по рукам стихи, переписанные на щербатой машинке с пересохшей лентой, и ринулись разносить их по редакциям. Сам Багрицкий этого бы не сделал никогда в жизни. (...) Стихи Багрицкого газеты и журналы брали нарасхват. Издательства начали заключать с ним договоры на книги и платить авансы. Мальчики, нагруженные доверенностями от Багрицкого, приносили в подвал деньги. Они тщательно пересчитывали и записывали итог на стене около времянки. Багрицкий денег не считал. Он только посматривал на цифры на стене и говорил: «А птичий счёт, меж тем, невидимо растёт!»

«Вскоре он совсем переехал в Москву и вместо птиц завёл огромные аквариумы с рыбами. Его комната была похожа на подводный мир. Он мог часами сидеть на диване, думать и смотреть на разноцветных рыб, — писал Константин Паустовский. — Мне кажется, что переезд в Москву был ошибкой. Багрицкому нельзя было отрываться от юга, моря и Одессы… Он был весь прогрет югом, жаром жёлтого ноздреватого известняка, из которого построена Одесса, пропах полынью, солью, акацией и морем».

Словно подтверждая эти мысли Паустовского, Эдуард Багрицкий в том же 1925 году написал пронзительное стихотворение о соловье, купленном на рынке. Птица напоминала поэту его самого, оторванного от корней:

Нас двое!

Бродяга и ты — соловей,

Глазастая птица,

предвестница лета.

С тобою купил я

за десять рублей —

Черёмуху, полночь

и лирику Фета!

Мы пойманы оба,

Мы оба — в сетях!

Твой свист подмосковный

 не грянет в кустах,

Не дрогнут от грома холмы

 и озёра…

Ты выслушан,

Взвешен,

Расценен в рублях…

Греми же в зелёных кусках

коленкора,

Как я громыхаю в газетных

листах!..

(«Стихи о соловье и поэте»)

«Опанасе, наша доля…»

В 1926 году романтика Эдуарда Багрицкого органически вошла в область реальных исторических событий.

«Я написал «Думу про Опанаса», — делился в 1933 году Багрицкий. — В ней я описал то, что я видел на Украине во время гражданской войны. Над «Думой про Опанаса» я работал долго, месяцев восемь. Мне хотелось написать её стилем украинских народных песен, как писал Тарас Шевченко. Для этого я использовал ритм его «Гайдамаков». Мне хотелось показать в ней историю крестьянина, оторвавшегося от своего класса и попавшего к махновцам. Рассказать о нём и о его гибели. Мне кажется, что мне это удалось».

Украинский крестьянин Опанас примкнул к Октябрьской революции, а в критический момент её предал — дезертировал из продотряда. С червоточиной оказался хлопец. Голодающие рабочие и красноармейцы не сильно беспокоили Опанаса — он побежал наниматься к богатому немцу-колонисту Штолю:

Не хочу махать винтовкой,

Хочу на работу!

Но какая могла быть мирная работа на охваченной Гражданской войной Украине? Встреченный беглецом Нестор Махно заявил, что колонист Штоль убит, а если сам Панас не станет служить у махновцев — получит пулю.

И вот уже бывший продотрядовец красуется на скакуне в шубе, снятой с мёртвого раввина да ещё с обрезом в руке.

Багрицкий раскрыл весь трагизм Гражданской войны, он подчеркнул, что устраниться от неё, занять нейтральную позицию практически невозможно.

Но и застрелить пленённого махновцами комиссара Иосифа Когана Опанасу не так просто — служил ведь в продотряде под его началом.

— На, Панько, когда

застрелишь,

Возьмёшь остальное!

Пары брюк не пожалею,

Пригодятся дома, —

Всё же бывший продармеец,

Хороший знакомый!.. — иронизирует обречённый Иосиф.

Опанас предлагает Когану, чтобы тот убегал в кукурузу, а он выстрелит ему вслед. Но комиссар ждёт пулю в лицо:

Неудобно коммунисту

Бегать, как борзая!

С того времени и до самой гибели (махновец попался бойцам Григория Котовского) поперёк жизненного пути Опанаса лежал застреленный им комиссар продотряда.

«Недавно прочёл в «Красной нови» вашу поэму. По-моему, великолепная вещь!» — заявил Багрицкому нарком просвещения РСФСР Анатолий Луначарский.

«Дума про Опанаса» — источник такой прозрачности и глубины, что его хочется поставить с жемчужинами народной поэзии, рядом с лучшим в наследии Шевченко», — считал поэт Павел Антокольский.

А Константин Паустовский вспоминал, как в послевоенные годы раздавались нелепые обвинения, будто Багрицкий глумится над украинским народом. «Это было глупо и неверно: ведь каждая строка «Думы про Опанаса», — исполнена любви к Украине, к её поэзии, к Шевченко».

В июле 1949 года в «Литературной Украине» поэма Э. Багрицкого была раскритикована за… «буржуазно-националистические тенденции». «Тенденции», по мнению авторов редакционной статьи, проявились в «искажении исторической правды» и ошибочных обобщениях в изображении роли украинского народа, показанного исключительно в образе Опанаса, дезертира и бандита, не способного бороться за своё светлое будущее. Как эти обвинения связаны с буржуазным национализмом — непонятно, но сами по себе они лживые. Неправда и то, что пишет поэт Сергей Стратановский в статье «Возвращаясь к Багрицкому» (журнал «Звезда» №2, 2007 год): «Опанасы шли к Махно добровольно — это была их армия».

Нет, в годы революции и Гражданской войны большинство украинцев сражались за власть Советов. А первыми в истории легальными украинскими буржуазными националистами стали именно писатели УССР, которые в конце 1940-х критиковали Э. Багрицкого. В 1991 году весь Союз писателей Украины (за исключением писателя-фронтовика А. Сизоненко) превратился в буржуазно-националистический Рух.

А Багрицкий ещё в 1926 году глубоко понимал, что ожидает жителей Украины, если они предают Советскую власть:

Опанасе, наша доля

Туманом повита, —

Хлеборобом хочешь в поле,

А идёшь — бандитом!

«Поэма про Опанаса» Э. Багрицкого была гениальным предупреждением жителей Украины от той трагической ошибки, которую они совершили в 1991 году, сменив Советскую власть на буржуазно-националистическую.

Эдуард Багрицкий именно потому и сияет своим творчеством, что оказался цельным, как кристалл. «Багрицкий был взыскательным художником, им владела страсть концентрации, сжатости, — утверждал Павел Антокольский. — Она заставляла его исчёркивать уйму черновиков, прежде чем он считал, что достиг искомого. Таким образом, в нескольких его книжках, таких маленьких по числу страниц, заключён весь отобранный им самим, выжатый до предела «Багрицкий».

При жизни поэта вышли сборники его стихов «Юго-запад» (1928), «Победители» (1932), «Последняя ночь» (1932). Кроме того, была опубликована поэма «Смерть пионерки» (1932).

В конце 1920-х — начале 1930-х годов значительное место в творчестве Эдуарда Багрицкого занимала тема поколения, от имени которого он говорил: «Мы видели, как потрясался мир, мы переносили его на своих плечах». Эта тема отчётливо звучит в целом ряде произведений — стихотворении «Происхождение» (1930), поэмах «Последняя ночь», «Человек предместья», «Смерть пионерки» (1932), неоконченной поэме «Февраль» (1933—1934) и других. Лейтмотив этих произведений: «Не погибла молодость, молодость жива!».

С начала 1930 года у Э. Багрицкого обострилась бронхиальная астма — болезнь, которой он страдал с детства. Поэт ушёл из жизни в Москве 16 февраля 1934 года, в самом расцвете творческих сил.

К. Паустовский писал:

«Он умер рано, ещё не перебродив, не готовый к тому, чтобы взять, как он говорил, ещё несколько трудных вершин поэзии. За его гробом шёл, звонко цокая подковами по гранитной мостовой, кавалерийский эскадрон. И вспоминалась «Дума про Опанаса», конь Котовского, что «сверкает белым рафинадом», широкая степная поэзия, которая ходила вместе с Багрицким, держась за его руку, по пыльным горячим шляхам, поэзия — наследница «Слова о полку Игореве» и Тараса Шевченко, крепкая, как запах чабреца, загорелая, как приморская девчонка, весёлая, как свежий ветер «левант» над родным Черноморьем».

А над новой взошедшей юностью уже кружили истребители с чёрными фашистскими знаками.

Всеволод Багрицкий, единственный сын поэта, с детства любил птиц, писал стихи и пьесы. В июле 1941 года начал работать в «Литературной газете». Одновременно поступил на первый курс Литинститута, но не проучился и до первой экзаменационной сессии — обратился в Политуправление РККА с просьбой направить его во фронтовую печать (с воинского учёта юноша был снят из-за сильной близорукости).

Военкор газеты «Отвага» 2-й Ударной армии Волховского фронта Всеволод Багрицкий писал стихи, очерки, вёл дневник. Погиб при выполнении боевого задания 26 февраля 1942 года в деревне Дубовик Ленинградской области. Всеволоду было 19 лет.

А ветер, летящий

полётом косым,

Простонет в чапыжнике

утлой трубою.

Ведь я ещё молод!

Веди меня, сын,

Веди меня, сын, —

Я пойду за тобою…

(«Всеволоду»)