«О волн и бурь любимое дитя!»

Какая же здесь тишина! Ни звука не доносится из-за окна, из соседних комнат. Лишь иногда чуть слышно треснет поленце в камине, заботливо растопленном нянюшкой Ариной Родионовной. Пушкин в распахнутой на груди белой сорочке сидит на диване, задумчиво покусывая гусиное перо. Взор его устремлён вдаль — на поля с посеребрённой морозом травой, на качающиеся за оконным стеклом ветки деревьев, уже уронивших наземь багряный свой убор. Иногда, словно очнувшись, он придвигает к себе лист бумаги и быстро-быстро выводит на нём несколько стихотворных строчек.

Печален я: со мною друга нет,

С кем долгую запил бы я разлуку,

Кому бы мог пожать

от сердца руку

И пожелать весёлых много лет.

О ком тосковал, кого в первую очередь вспоминал поэт, сосланный в глухую псковскую деревушку? В посвящённом очередной годовщине основания Царскосельского лицея стихотворении «19 октября», написанном в 1825 году в Михайловском, Александр Сергеевич не называет имени этого своего лицейского друга, но угадать его можно безошибочно — никто, кроме Фёдора Матюшкина, или Федернельки, как его ласково звали однокашники, после Лицея не избрал для себя карьеру моряка.

Сидишь ли ты в кругу

своих друзей,

Чужих небес любовник

беспокойный?

Иль снова ты проходишь

тропик знойный

И вечный лёд полунощных морей?

Счастливый путь!..

С лицейского порога

Ты на корабль перешагнул шутя,

И с той поры в морях

твоя дорога,

О волн и бурь любимое дитя!

Именно Пушкин дал своему лицейскому сотоварищу Федернельке ещё одно прозвище — «Плыть хочется». Ведь в последние два года учёбы в Царском Селе Матюшкин был ближайшим соседом Саши Пушкина. Их «кельи» разделяла лишь тонкая деревянная перегородка, не достигавшая потолка, и они, когда другие лицеисты давно уже сладко похрапывали, через стенку чуть ли не до утра шептались о заветном, вместе мечтали о будущем. И кому, как не Пушкину, Фёдор мог поведать о своей «голубой» мечте: однажды отправиться в дальнее плавание по морям-океанам на корабле, осенённом белоснежными парусами…

Впрочем, не только Пушкин знал о неизвестно откуда взявшейся у Фёдора страстной любви к морю. Директор Лицея Егор Антонович Энгельгардт в характеристике 1816 года написал о Матюшкине: «…у него есть склонность к морской службе». И именно Энгельгардт добился определения своего бывшего ученика гардемарином на уходивший в кругосветную экспедицию военный шлюп «Камчатка», которым командовал известный российский мореплаватель Василий Головнин. Обрадованный удачей товарища, будущий декабрист и тоже лицейский питомец Вильгельм Кюхельбекер обратился к Фёдору Матюшкину с посланием в стихах:

Скоро, Матюшкин, с тобой

разлучит нас шумное море:

Чёлн окрылённый помчит

счастье твоё по волнам!

А Пушкин даже проводил своего друга до Кронштадта, откуда отходила в дальний и опасный путь «Камчатка». И, как ещё в 1855 году отметил П.В. Анненков, один из первых биографов Александра Сергеевича, Фёдор Фёдорович Матюшкин «получил от Пушкина, при первом своём отправлении вокруг света, длинные наставления, как вести журнал путешествия… Пушкин долго изъяснял ему настоящую манеру записок, предо-стерегая от излишнего разбора впечатлений и советуя только не забывать всех подробностей жизни, всех обстоятельств встречи с разными племенами и характерных особенностей природы». Между прочим, эти строки были написаны, когда Ф.Ф. Матюшкин был ещё жив, так что Анненков, без всяких сомнений, с ним встречался и дотошно расспрашивал его о Пушкине.

Матюшкин, конечно же, не пренебрёг пушкинскими наставлениями. Дневник, который он, по его собственным словам, «сбирался вести по совету и плану Пушкина», содержит интереснейшие наблюдения о странах, им посещённых. Причём наблюдения эти далеко не бесстрастные: «Ряды, в коих продаются негры, и называемые Valongo (Rua de Valongo — улица в Рио-де Жанейро, где была сосредоточена торговля невольниками. — Н.М.), состоят из одного строения, разделённого на многие амбары, в коих негры и негритянки почти совершенно нагие содержатся, и в каждом амбаре находится для присмотра один европеец, который поступает с ними зверски. Когда мы вошли в одну из сих лавок, то хозяин, думавший, что мы пришли покупать, велел всем невольникам встать; тех, кто не тотчас исполнили его приказание, бил он по обнажённому телу тростью, и они не смеют показать ни малейшего неудовольствия; он их заставлял смеяться, скакать, быть весёлыми, но видно было, сколько труда им стоило притворяться: часто слёзы показывались на глазах у них, кои они украдкой стирали. Когда мы показали на одного негра, у коего был шнурок на шее, то португалец, думая, что мы намерены купить его, объявил нам, что он уже продан и купивший наложил на него ошейник».

Временами же строки дневника вообще больше похожи не на описание событий, случившихся во время путешествия, а на жгучую публицистику: «Необходимо бы надобно было исчислить токмо не новейшим политикам, которые думают о золоте и силе, но другу человечества, весь вред и малую пользу, которую принесла торговля неграми как для Америки, так и для Европы. К несчастьям Африки принадлежат беспрестанные войны, которые ведут между собой народы, чтобы доставать европейцам невольников: варварское самовластие царей, которые продают своих подданных… Большая часть их умирает во время плавания в Америку от худой пищи…, от тяжёлых работ, от недостатка припасов, наконец от наказаний и мучений… Сколько слёз и сколько крови проливается в Африке!.. С сими физическими несчастьями соединены болезни душевные, происходящие от рабства, которые уничтожают во всех американских колониях, особенно в Бразилии, малейшие чувства милосердия и человечества, потому что там, где есть рабы, там должны быть тираны».

Обратите внимание, что это было написано в далёком Рио-де-Жанейро в том самом 1817 году, когда в Петербурге впервые прозвучали распространяемые в списках пламенные строфы пушкинской оды «Вольность», произведения, которое весной 1820 года дошло-таки до правительственных кругов и явилось одной из главных причин ссылки поэта на юг, — вот что значит выйти из стен одной школы, иметь одних учителей:

Увы! Куда ни брошу взор —

Везде бичи, везде железы,

Законов гибельный позор,

Неволи немощные слезы;

Везде неправедная Власть...

Не сносить бы головы и Матюшкину, если бы плоды его наблюдений и размышлений, которые он из своих дальних странствий отправлял почтой любимому лицейскому наставнику Егору Энгельгардту, стали известны широкой публике. Фёдора, кстати, и от привлечения к ответственности по делу декабристов спасло лишь то, что он в те дни снова шёл вокруг света на шлюпе «Кроткий», — их с Пушкиным однокашники по Лицею Вильгельм Кюхельбекер и Иван Пущин вышли ведь на Сенатскую площадь во время восстания!

После Лицея очень редки и коротки были встречи Пушкина и «волн и бурь любимого дитя»: поэта судьба бросала то в ссылку — в Кишинёв, в Одессу, в Михайловское, то на Волгу, то на Кавказ, то ещё куда-нибудь, а моряка — из одного дальнего похода в другой, с одной войны на другую, с Балтики на Чёрное море, с корабля на корабль. Но в пушкинских письмах их общим знакомым неизменны сердечные приветы Матюшкину. Вот, например, в апреле 1824 года из Одессы Петру Андреевичу Вяземскому: «Кюхельбекеру, Матюшкину, Верстовскому усердный мой поклон, буду немедленно им отвечать».

В декабре всё того же 1824-го из Михайловского в Петербург младшему брату Льву Сергеевичу: «Поцелуй Матюшкина, люби и почитай Александра Пушкина».

Зачастую поэт понятия не имел, где в настоящий момент находится его лицейский друг, но всё равно часто думал о нём, переводя эти думы в стихотворные строки:

Завидую тебе,

питомец моря смелый,

Под сенью парусов

и в бурях поседелый!

Спокойной пристани

давно ли ты достиг —

Давно ли тишины вкусил

отрадный миг —

И вновь тебя зовут заманчивые

волны.

Дай руку — в нас сердца

единой страстью полны.

Не знал Пушкин, что в 1823 году, когда из-под его пера вышло это стихотворение, Фёдор Матюшкин общался вовсе не с «заманчивыми волнами». Вместо корабля его ждали нарты с упряжкой собак, вместо морских просторов — тайга, бескрайняя тундра, вместо прибоя — вой вьюги и метель. Это была полная лишений и смертельных опасностей экспедиция по исследованию северных берегов Ледовитого океана, которой руководил Фердинанд Врангель — с ним Матюшкин плавал ещё на «Камчатке».

Ты сохранил в блуждающей судьбе

Прекрасных лет

первоначальны нравы:

Лицейский шум, лицейские забавы

Средь бурных волн

мечталися тебе;

Ты простирал из-за моря

нам руку,

Ты нас одних в младой

душе носил

И повторял: «На долгую разлуку

Нас тайный рок, быть может,

осудил!»

...В последний раз Матюшкин видел Пушкина поздней осенью 1836 года в петербургской квартире их общего лицейского товарища Михаила Яковлева: Пушкин зашёл туда, чтобы показать друзьям гнусный анонимный пасквиль, только что им полученный. Не ведал он в те минуты, что последовавшая за этой встречей разлука будет не долгой, а вечной. Ужасная весть пришла к Матюшкину в Севастополь, где Фёдор Фёдорович тогда служил на одном из кораблей Черноморского флота. Крик души, вырвавшийся из его груди при этом известии, кажется, до сих пор звучит в ушах тех, кто боготворит Пушкина: «Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев, Яковлев! Как мог ты это допустить? Наш круг редеет; пора и нам убираться…»

Однако Матюшкину суждено было прожить ещё не один десяток лет. Когда в 1870 году был образован комитет по сооружению первого в России памятника А.С. Пушкину, в него вошёл и полный адмирал, сенатор Фёдор Фёдорович Матюшкин. Именно ему принадлежит мысль воздвигнуть монумент не в Царском Селе, как вначале предполагалось, а в Москве — на родине Александра Сергеевича, в сердце России.

После смерти лицейского «старосты» Михаила Лукьяновича Яковлева к Матюшкину перешёл «по наследству» хранившийся у него лицейский архив. Фёдор Фёдорович, как величайшую драгоценность, продолжал беречь его, пополнял и, чувствуя приближение своей кончины, в 1872 году передал все бумаги и реликвии известному пушкинисту академику Якову Карловичу Гроту, который, кстати, тоже был выпускником Лицея и в 1831 году общался с Пушкиным, когда тот, проходя мимо своей альма-матер, завернул туда поностальгировать. Среди переданных Фёдором Фёдоровичем документов была и тетрадь самого Матюшкина, в которую он записал 34 стихотворения лицеистов, в том числе и пушкинские «К Наталье», «Друзьям» и другие. Так что во многом благодаря Матюшкину до нас дошла память о лицейских годах великого русского поэта.

По словам академика Я.К. Грота, «это был один из самых достойных питомцев первого выпуска Лицея. В нём не было ничего блестящего; он был скромен и довольно молчалив, но при ближайшем с ним знакомстве нельзя было не оценить этой честной, правдивой и тёплой души; недаром Пушкин так любил и уважал его…»