Зачем Вертинский вернулся

Показанный на «Первом» телефильм А. Смирновой «Вертинский» вызвал в социальных сетях и в прессе разноречивые оценки. Это закономерно. В кино, как в футболе, разбираются все, а на вкус и цвет товарищей нет.

Оставим на совести создателей фильма те художественные (и не очень) приёмы, с помощью которых они пытались заинтересовать сегодняшнюю теплохладную публику историей душевных и прочих метаний знаменитого в своё время и до сих пор отмеченного знаком некоего особого расположения массы поклонников Артиста (да, именно так, с большой буквы), сам жанр ослепительных выступлений которого трудно укладывается в традиционные определения.

Попробуем задаться другим вопросом: зачем «Первому» понадобилось вытаскивать Вертинского на первый план общественного внимания, а олигархам изрядно потратиться на превращение его биографии в подобие современного красочного экранного шоу? Неужто забота запечатлеть ярчайшую страницу отечественной культуры ими двигала? Увы, ответ удручающе банален: страсть этих господ, то есть записного антисоветчика К. Эрнста, возглавляющего телеканал, и команды близких к нему денежных мешков, к искажению исторических реалий для насаждения своих убогих идей и извращённых вкусов поистине не знает утоления. Ну как же было пройти мимо такого благодарного вроде бы для них материала, как возвращение звезды белой эмиграции, баловня роскоши и изысканных удовольствий в мрачный и унылый, по их представлениям, мир послевоенной «совдепии»! Создатели фильма очень старались сделать акцент именно на этом контрапункте. Даже специально ввели в практически документальную фабулу вымышленный персонаж, жертву ГУЛАГа, задающий главному герою убойный, как им кажется, вопрос: «Зачем ты вернулся?»

В том, что всё это оказалось мимо, виноват прежде всего сам Вертинский, реальный Вертинский, всей жизнью своей обнуляющий подобное кинематографическое враньё. «И пройдя весь ад судьбы превратной, растеряв начала и концы, мы стучимся к Родине обратно, нищие и блудные отцы!» — это ведь его болью и слезами пропитанные слова. О чём тут спрашивать?

Пятнадцать лет (1943—1957 гг.), прожитые Артистом на столь трудно им обретённой Советской Родине, были для него поистине счастливыми, полными творческого труда (в год сто — сто пятьдесят концертов) и семейных радостей. Однако на показ этого самого светлого периода жизни Александра Николаевича у авторов фильма, что называется, плёнки не хватило. Так пусть же о нём напомнит нашему читателю сам Вертинский.

Пред ликом Родины

Мне в этой жизни

очень мало надо,

И те года, что мне

осталось жить,

Я бы хотел задумчивой

лампадой

Пред ликом Родины

торжественно светить.

Пусть огонёк мой

еле освещает

Её лицо бессмертной красоты,

Но он горит, он радостно

сияет

И в мировую ночь свой

бледный луч роняет,

Смягчая нежно-строгие

черты.

О Родина моя,

в своей простой шинели,

В пудовых сапогах,

сынов своих любя,

Ты поднялась сквозь бури

и метели,

Спасая мир, не веривший

в тебя!

И ты спасла их. На века.

Навеки.

С Востока хлынул свет! Опять идут к звезде

Замученные горем человеки,

Опять в слезах поклонятся

тебе!

И будет мне великою наградой

И радостно и драгоценно

знать,

Что в эти дни тишайшею

лампадой

Я мог пред ликом Родины

сиять.

1946. Москва.

Птицы певчие

Мы — птицы певчие.

Поём мы как умеем,

Сегодня — хорошо,

а завтра — кое-как.

Но всё, что с песнями

на Родине мы сеем,

На ней произрастает

в хлебный злак!

Без песни жить нельзя.

Она нужнее хлеба.

Она в сердцах людей,

как птица, гнёзда вьёт,

И с нею легче труд,

и голубее небо,

И только с песней жизнь

идёт вперёд.

Нас, старых, мудрых птиц,

осталось очень мало,

У нас нет голосов,

порой нет нужных слов,

Притом война, конечно,

распугала

Обидчивых и нежных

соловьёв.

А мы… А мы поём!

Дыханье нам не спёрло,

От Родины своей нам

незачем лететь.

Во всё бесхитростное

наше птичье горло

Мы будем радостно,

мы будем звонко петь!

Мы — птицы русские.

Мы петь не можем в клетке,

И не о чем нам петь

в чужом краю.

Зато свои родные пятилетки

Мы будем петь,

как молодость свою!

1946. Москва.

Из «Ворчливой песенки»

Тяжело таким, как я,

«отсталым папам»:

Подрастают дочки и сынки,

И уже нас прибирают

к лапам

Эти юные большевики!..

Их послушать —

так они «большие»,

Могут целым миром

управлять!

Впрочем, замыслы у них такие,

Что, конечно, трудно

возражать.

Ну и надо, в общем,

соглашаться,

Отходить в сторонку

и молчать,

Как-то с этим возрастом

считаться,

Как-то этих «младших»

уважать.

И боюсь я, что придётся

«папам»

Уступить насиженный

престол,

Всё отдать бесцеремонным

лапам

И пойти учиться…

в комсомол!

1955. Москва.

«Я вернулся на родину в 1943 году, и в первый же год моего возвращения зарубежная пресса писала, что меня «расстреляли на первой же пограничной станции». Через год-два я был «замучен в застенках ГПУ». Ещё через год оказалось, что я жив, но голодаю и «торгую газетами около Моссовета»… Недавно в Донбассе я пел под землёй для шахтёров во время обеденного перерыва. Они подарили мне шахтёрскую лампочку с выгравированной на серебряной дощечке тёплой и дружеской надписью. Я ею очень горжусь… Живу в Москве, на улице Горького, в самом центре… Концерты мои переполнены до отказа. На днях буду напевать новые пластинки. Даже постареть некогда!» — таким восклицательным знаком завершает Вертинский свою автобиографическую повесть «Дорогой длинною…», выпущенную в 1990 году издательством «Правда». Но Эрнст и Ко предпочли об этом умолчать.